Маргарита Шарапова
Д Ж А Н К О Й
- Только никогда не выходи на
станции Джанкой, внученька! - едва присели
на дорожку поверх чемоданов, неожиданно спохватилась бабушка. Милиция, полнокровная
девица двадцати четырёх лет, заморгала часто белёсыми ресницами.
- Мама, ребёнок едет не один, а с
матерью, - сказала мать Милиции. - В Джанкое поезд стоит двадцать минут, можно подышать!
Бабушка подскочила, вскинув мумифицированные
кисти рук, обтянутые коричневым навощённым пергаментом, сотрясла конвульсивно скрюченными
пальцами перед парусообразным носом. Осердилась.
- Добро, мама, добро. Каждый год
предупреждаешь! Самой занятно, чего такого в Джанкое…
- Ни-ког-да!!!
- Мама, я пообещала, - Фелиция
Кирилловна подняла пару тугих чемоданов. Милиция крепким обхватом держала пакет
с едой для поезда. Бабушка цапнула лыжную палку.
Трио спустилось к подъезду, где поджидало
такси. Шофёр в тюбетейке с живым интересом обернулся на объёмистую, трепещущую
как тугое желе ягодичную область Милиции, хотел высказаться, да воздержался.
Бабушка не поехала провожать на
Киевский. Направилась в домоуправление. Жаловаться на соседскую собаку. Шуевы
не держали живность. Давно жил хомяк в трёхлитровой стеклянной банке, да
сбежал, так и не нашли. А банка разбилась спустя три года, полная квашеной
капусты. Илья Ильич обронил. Галкин бывший муж. Галка Сойкина с третьего этажа.
Сойкину любой знает.
В купе вместе с матерью и дочерью
Шуевыми компанействовала Любовь Яковлевна Полупарнева, заодно билеты вперёд за
месяц заказывали. Четвёртой оказалась женщина, и женщины обрадовались женщине,
а то дышать грязными носками сутки, кому приятно, так высказалась Фелиция
Кирилловна.
После трапезы курочкой-гриль с
малосольными огурчиками и чаем с овсяным печеньем Милиция забралась на верхнюю
полку, разглядывать под стук колёс узоры на ладонях, а матушка подоткнула дщери
с боков одеяло, закрепила страховочные ремни, и на пару с Любовью Яковлевной уселась
слушать про несчастную любовь попутчицы, представившуюся Розой.
Милиция под байку о страстях с коннозаводчиком
заснула, но в кульминационный момент истории, закричала, забилась, почудился
хомячий табун по коридору. Мать взметнулась, пошлёпала дочь по щекам. Милиция
охнула, проснулась. Мать погладила успокоившуюся по смятённым сереньким волосам,
вручила очищенную половинку мандарина, и подсела обратно к столу, а сверху
послышались всасывающие звуки и чавканье.
- Она у вас особенная? – ненароком
молвила Роза.
Любовь Яковлевна ошпарено зашикала,
а мать Милиции произнесла нарочито громко и лучезарно:
- Нет, нормальненькая. Совсем!
Утром Милиция пробудилась от
голоса Любови Яковлевны.
- Вот и Джанкой, - постучала та ноготком
по стеклу и протяжно зевнула.
Милиция глянула с верхней полки в
несвежее окно, но развлекательного не узрела. Только слышался гвалт торговцев.
- Дыню купим на обратной дороге, -
заявила мать Милиции, а Милиция полезла вниз. Сшибла стакан с подстаканником, с
дрязгом рассоединившихся на составляющие. Подняли, стакан вставили в
подстаканник, утешили, ничего страшного.
Зашли немые, принесли журналы, и пассажирки
принялись дружно разгадывать кроссворды, а в одного престарелого звёздного певца
на развороте с календарём мать Милиции ткнула с осуждающей усмешкой:
- От него!
И покосилась намекающе на Милицию.
- Да что вы?! - разволновалась
Роза. - Непростая у вас девочка, а золотая! При случае, не грех воспользоваться
удачей.
- Мы не таковские!
- Но иметь в виду надо, на чёрный
день.
- Да имеют они, имеют, - успокоила
попутчицу Полупарнева, - Фелиция экономический ВУЗ закончила.
- Я бухгалтер, - подтвердила мать
Милиции. - Мы вместе на одной работе работу работаем.
- Я так и поняла.
- Я в отделе кадров сижу, -
уточнила Любовь Яковлевна.
- Да что вы говорите!? - взбудоражилась
Роза. - И я кадровичка!
И у Розы с Любовью Яковлевной
завязалась оживлённая около профессиональная беседа, а мать Милиции повела
Милицию по большой нужде, и постояла у раскрытого окна в предтамбурном закутке,
пока дочь находилась запертой в туалете. Плыл солнечный простор, задувал южный
ветер, и Фелиция Кирилловна размягчённо зажмурилась, расслабленно заулыбавшись.
- А вдруг! - произнесла вдохновенно,
и распахнула засиявшие глаза в подвижное заоконье. - Всё ещё очень даже может
быть!!!
Но тут в туалете послышался
грохот, животный вскрик, и Фелиция Кирилловна затарабанила в запертую дверь.
- Милиция! Милиция!
В вагонный коридор выскочил
проводник, устремился на помощь, но Милиция открыла дверь, и старшая Шуева
протестующе замахала проводнику, тот остановился на полдороге, пожал плечами, и
неохотно возвратился в служебное купе, осторожно выглянул, пронаблюдав,
удалились ли дамочки на места, согласно купленным билетам.
Любовь Яковлевна и Роза рубились в
перекидного. Присоединились и Шуевы. Фелиция Кирилловна периодически
заглядывала к дочери в карты, показывала указательным, чего класть на скатёрку
поездного столика, или вытягивала нужное, но порой Милиция сама кидала, и тогда
Фелиция Кирилловна с нежностью возвращала карту.
- Вы, Фелиция Кирилловна, себе
дочерью подыгрываете, - съязвила с деланной шутливостью Роза, вторую партию
кряду остававшаяся дурочкой.
- Ничуть! Мила сама выбор делает.
- А вон синий! – буркнула Милиция.
- Скрючился, смотрит…
Любовь Яковлевна и Роза сидели рядышком,
Любовь Яковлевна у окна, а Роза посередине банкетки, пространство между ней и
дверью оставалось свободным. Именно туда и показывала подбородком и выпученными
губами Милиция.
- Что значит синий? - Роза нервно
обмахнулась картами, как веером.
- Вон он! - упорствовала Милиция.
- Синий, сидит, скрючился, коленки обхватил, голый, склизкий.
- Не обращайте внимания, - доверительно
шепнула Розе Любовь Яковлевна.
- Позвольте! - разволновалась
Роза. - Полтергейст же около меня! А такие могут видеть, чего мы не видим!
- Да не такая она! - оскорблённо
возразила Фелиция Кирилловна. – Не современная немножко, скромная, не всем же
клей нюхать!
- Вы как маленькая, право! -
поддержала подругу Любовь Яковлевна.
- Тогда давайте перетасуемся местами,
Любаша!
- Двадцать первый век на дворе,
ваш ход, - не тронулась с места Полупарнева.
Роза пристально всмотрелась в
подозрительный угол, походила валетом пик, изново с недоверием изучила пустоту
у двери, хотела пощупать одеяло, но не осмелилась.
- Честное слово, хорошо, на ночь
этакого не ляпнула, я бы не заснула!
- Вы опять дура, Розочка!
Но Розе не до карточной игры. Вплоть
до Симферополя косилась в пустой угол. В крымской столице Фелиция Кирилловна с
дочерью и коллегой по работе выходили, а Роза транспортировалась до
Севастополя, и очень переживала, что останется с синим склизким голым наедине.
- Мы у неё так и не спросили, на
отдых она, или как, - помахивая отбываемому составу с ответно помахивающей
Розой в окошке, проговорила Полупарнева.
- А мне, кажется, Роза врушка.
Подруги двинулись к троллейбусной
остановке.
- Нет, но по кадровым вопросам неплохой
специалист. Я существенное кое-что для себя почерпнула.
- Я про любовь…
Троллейбус благополучно довёз до
Ялты, оттуда маршруткой доехали в Алупку, где и находился пансионат с
желудочно-кишечным уклоном.
- Прелюбопытно, доктор Иванян
работает? - всходя на ступеньки портала главного корпуса пансионата, построенного
в пятидесятые годы двадцатого века в псевдоклассическом стиле, не без волнения
произнесла Фелиция Кирилловна.
- Так у вас с Иваняном было?
- Полноте! Я уважаю Рубена
Кареновича как медицинского специалиста. Он мне очень годно помог со слепой
кишкой.
- Слепая кишка - его конёк! Эх, лишь
бы палату дали с видом на море, а не как в прошлом году, две недели мозолились
на верёвки с простынями во дворе, я уж не говорю про позапрошлый…
Палата досталась солнечная, с
балконом, но в парк, хотя и с фонтаном. Разобрали вещи, дождались соседок, в
палате пять коек, и тут констатировалось небывалое: одну из вновь прибывших отдыхающих,
пятидесятитрёхлетнюю петербуржку звали Фелиция Кирилловна. Шокированная Шуева
лепетнула:
- Надеюсь, не Шуева?
- Туева, - представилась не менее
сражённая петербуржка.
- Туева?! А я Шуева!
И Туева с Шуевой искренне заудивлялись,
такое редкое имя, а тут и отчества совпали, да и фамилии, хоть и разные, а присмотрись
и одинаковые.
- Может быть, вы близняшки,
разлучённые в грудничковости? - предположила Маша, пятая соседка, но Машу
аргументированно опровергли: близнецов не награждают одинаковыми именами, да и
возраст у Фелиций не совпадает, и родились в разных городах.
Начало отдыха у обеих Фелиций
оказалось слегка подпорченным, далее совсем началась неразбериха, вечно их
курортные карты путали, вписывали одной Фелиции диагнозы другой, обе Фелиции не
могли разобраться, у кого какой гемоглобин. Петербуржка Туева вскоре оправилась
от потрясения, и с лёгкостью воспринимала сумятицу, смеялась заодно с
медперсоналом над перепутанными анализами мочи. Фелиция Кирилловна Шуева ощущала
стойкое духовное осквернение, и категорически не отзывалась на Туеву.
Но более всего Шуеву подавил
вопиющий факт: Туева зачастила в кабинет к доктору Иваняну, назначившего петербуржке
дополнительные часы. В прошлый заезд медик отдавал предпочтение московскому
кишечнику.
- Туева уверяет, главврач поражён неординарным
изгибом её червовидного отростка, - сетовала Любови Яковлевной Фелиция
Кирилловна на вечерней прогулке по волнолому после предотбойного кефира, - а я
так думаю, он ошибочно мнит, она - прошлогодняя я!
- Само собой! - согласилась
Полупарнева, но слушала с заметным невниманием. По лицу кадровички бродила сытая
улыбка, а мысли витали в районе пансионатской кухни, где работал рубщиком туш
Витя Коромыслов, крепкий сорокасемилетний мужчина, трезвенник десяток лет, некурящий,
правда, любитель пожевать насвай, что не всегда было удобно, так выразилась
Любовь Яковлевна, и сильно смутилась, добавив:
- Виктор вяжет крючком салфетки, своими
большими сильными руками, это так трогательно! Вот ты, Фелия, умеешь вязать?
- Любаша, не увлекайся рукоделием,
тебя дома Куприян Сергеич ждёт! - позавидовала Шуева, которую дома поджидала
лишь старушка-мама, да и здесь радовали исключительно морские волны с солнцем, и
свобода от кухонной плиты. - Конечно, у меня удалён аппендикс, куда мне до
лже-Фелиции! И наша Маша крутит обручи возле фонтана! А окно Иваняна как раз
возле!
- Жучка - Маша! - расстроилась
Полупарнева. - Виктор тоже на неё посматривает. И хрена ли молодой тут надо?
Разве б я в двадцать пять поехала минералку хлебать?
- Именно, Люба, именно! Помню, мы
со студенческим стройотрядом такой коровник отгрохали! В нём потом Дом культуры
сделали. А она? Крутит хула-хупами предо перезрелыми мужчинами!
И уязвлённые решили - у Маши
пониженная женская самооценка. Молодка самоутверждается, блистая в коллективе сеньор
бальзаковского возраста. В итоге пожалели несчастную. Затем Полупарнева
придумала каверзный план, относительно того, как Фелиции Кирилловне сдвинуть
позицию тёзки насчёт доктора Иваняна на более проигрышный пункт.
- Навеялось отношениями Сонечки
Кошкиной и Анатолия Петровича, не забыла их? Тогда ещё Миша Глистман был жив.
- О, Мишенька Глистман, чудесный
человек!
- Да, таких больше нет.
- Откуда же им взяться!
Вздохнули, и приступили к
тактическим разработкам, но судьба стремительно внесла кардинальные коррективы.
Примчались медсёстры и запричитали, дескать, Милиция ударила санками сынка
доктора Иваняна, пятилетнего Рубенчика.
- Разве у доктора Иваняна есть
сын? - не сразу сконцентрировалась на главном Фелиция Кирилловна, и только
потом возмутилась про санки. Что за санки? Ах, обычные зимние детские санки!
Откуда на летнем черноморском курорте зимние санки, и разве в Алупке выпадает
снег? Мамашу осекли, мол, про санки вас не касается, за дочерью следить надо.
- Девочка неотлучно рядом ходила! -
опомнилась Шуева и подорвалась. Любовь Яковлевна припугнулась, не прихватит ли
у подруги сердце от легкоатлетической прыти.
Милиция узрела мальчика, несшего
небольшую клетку, с крутящимся в колесе хомяком. На больничном заборе висели
санки. Схватив салазки, настигла мальчика, размахнулась, но ударила неудачно,
впрочем, как сказать, например, мальчику
повезло, хотя и упал плашмя, но оказался посередине полозьев, и от зашиба
практически не пострадал. Пока Милиция замахивалась вдругорядь, сообразительный
малыш задал стрекача. На вопли ребёнка сбежались взрослые, и санки у Милиции
отобрали. Поднялся ужасный ор, и Милиция от страха заревела в голос.
Прибежавшая Шуева обняла дочь, затыкалась
горячими поцелуями в макушку: «Мама тут!» При мягком допросе, установили
причину агрессии. Хомяк. Шуева вкратце пояснила про сбежавшего без вести грызуна.
Фелиция Кирилловна волновалась,
что их с Милицией после досадного эпизода попросят покинуть
лечебно-профилактическое учреждение, но доктор Иванян, на удивление
общественности, не стал возбуждать скандал, и ситуацию замяли.
- У него к тебе влечение осталось,
- заговорщически проронила Любовь Яковлевна. Шуева подрасцвела маленько, и, хотя
по-прежнему Рубен Каренович предпочитал усиленно пролечивать Туеву, отныне не
сомневалась, по одной простой причине: Туева неизлечима больна, и обречённую
попросту жалеют, и, конечно же, искренне посочувствовала убогой.
- К тому же, оказывается, доктор-то
женат! - с горечью добавила Шуева. Подруги окончательно убедились, как же не
повезло санкт-петербургской Фелиции Кирилловне, впрочем, каждый получает по
заслугам, резюмировала Полупарнева, об этом сотрудница отдела кадров читала в
какой-то книжке, кажется, Библии.
Окончательно поставить крест на
докторе Иваняне, Фелиции Кирилловне Шуевой помог отдыхающий Ростислав
Протасович Театров, часовых дел мастер, невзначай подошедший и уверенно заявивший:
«А дочка-то ваша большая умница!» Невзирая на мешкообразную фигуру, одутловатые
щёки, коротенькие ручки, в общем, хомякоподобие Театрова Фелиция Кирилловна страстно
обмолвилась перед тихим часом Любови
Яковлевне: «Боюсь опять влюбиться!» Милиции Ростислав Протасович равным образом
понравился, может быть, поэтому во время вечернего моциона девонька с сильным
завыванием побежала галопом по длинному пирсу, едва Театров произнёс слово
«звёзды».
- Ах! - схватилась за обширный
ходуном заходивший бюст Фелиция Кирилловна. Ростислав Протасович рыпнулся вслед
за Милицией, но та резко замерла на краю волнолома с раскинутыми широко руками,
закачалась из стороны в сторону корабельной мачтой, и часовщик решительно шагнул
к Шуевой с неожиданной фразой:
- Прошу вашей руки!
В эту минуту плюгавый ухажёр показался
Туевой вовсе не престарелым хомяком, а высоким, плечистым, мускулистым тридцатилетним
блондином, вроде бы и с крыльями за спиной.
- А крылья с перьями, или
перепончатые? - поинтересовалась на следующий день за обедом Любовь Яковлевна.
- Показалось же…
- Если с перьями - ангел, а
перепончатые - чёрт!
- Не припомню, - пожала плечами
Фелиция Кирилловна. - А вот то, что Слава на обед не явился, беспокоит. Вдруг с
ним беда случилось по дороге…
- Да что тут идти-то от корпуса до
столовки!
- Люба, я же тебе главного не
сказала! Слава после завтрака в Симферополь поехал, кольца нам покупать
обручальные, а для меня и серёжки с бриллиантами.
- Брачуютесь?! - шокировалась
Полупарнева. - Вот так щедрый жених!
- Да, повезло мне! - разулыбалась
Шуева. - Деньги Славе на карту переведут в понедельник, но не беда, я пока ему
свою кредитку позаимствовала. Не дай-то - авария на трассе! В горах такие
опасные повороты!
Любовь Яковлевна смолчала, лишь
низко склонилась над порцией борща.
Жених не явился и к ужину. Фелиция
Кирилловна и Любовь Яковлевна наведались в палату Ростислава Протасовича, и тут
раскрылось несусветное: никакого Театрова в тринадцатой палате не значилось. Вообще
в пансионате не числился отдыхающий по фамилии Театров.
- Да и фамилия какая-то
бутафорская! - возмутилась Любовь Яковлевна. И тут Фелиция Кирилловна
вспомнила:
- Перепончатые крылья!
Сразу же позвонила в московский
банк: деньги со счёта благополучно ликвидировались несколько часов назад, пятнадцать
тысяч долларов. На ночь глядя жинки сходили с заявлением о преступлении в алупкинскую
полицию.
Милиция вместо полиции легла спать:
приснились звёзды, крупные, каждая с вилок капусты, висели низко. Милиция с разбега их
толкала, альтаиры сильно амплетудили, но Милиция не зряшно толкала, искала
хомяка, а хомяк то из одной звезды выглянет, то из другой, поди угадай, где в следующий
раз окажется. Увесистая звезда сильно стукнула Милицию по голове, и больше ерунды
не мерещилось.
Фелиция Кирилловна отошла ко сну в
принудительно позитивном настрое: отпуск бывает раз в году, толку убиваться по
утраченному, слезами потерь не восстановишь, надо отдыхать! «Меня ещё будут
душить в объятиях!» - сдерзила мысленно Шуева. Ночь спала дурно, а на рассвете
оглушил птичий хор. Вышла на балкон.
Восемнадцатилетний дворник Матвей,
одетый лишь в плавки и вьетнамки, лениво мёл вокруг фонтана. Справа на хоздворе
задорно рубил туши Витя Коромыслов. Доктор Иванян в красивом голубом спортивном
костюме подтягивался на турнике. По отдалённо видящейся слева береговой линии
скакал белый конь с принцем в сияющей золотой короне. Угарцевал за линию
видимости. Фелиция Кирилловна аж перегнулась через перила.
Милиция, облачённая в ночную
рубашку, встала ногами на постель, прижалась к стене, подобно княжне
Таракановой с картины известного русского художника.
Проснулась Маша.
- Волки, - выдавила задыхаясь
Милиция, усиленно косясь на отключённую радиоточку.
С протянутыми руками высеменила
Фелиция Кирилловна. Казалось, сейчас взмахнёт платочком и пойдёт в круговой
пляс, припевая: «Во поле берёзка стояла!» Обхватила чадо под коленки. Милицию
вырвало на спину матери.
Пробудились Туева и Полупарнева.
- Дурной сон приснился, - раздался
из-под навалившейся стеснённый голос Фелиции Кирилловны. - Когда мой ребёнок
кошмар видит, срыгивает.
Глядя исподлобья гипнотически
Милиции в глаза Маша утробно пробубнила:
- Здесь нет волков. Волки в лесу.
И Маша махнула рукой в стену,
скрывающую море.
Присутствующие посмотрели на Машу,
как на глупую, даже Милиция удивилась, забыла про недавний страх. Маша
сконфуженно хихикнула:
- Я играла в школьной
самодеятельности Красную Шапочку.
- Непосредственно? -
полюбопытствовала Любовь Яковлевна.
Фелиция Кирилловна повела Милицию
в умывальную.
- Что значит непосредственно?
- Саму Шапочку?
- Красную.
- У, - завистливо покивала Любовь
Яковлевна. - Мы ставили «Шапку», я бабушкой была. Роль, требующая много грима и
таланта.
- А я козу играла, - вставила
гордо Фелиция Кирилловна Туева.
- Там нет козы, - возразила Любовь
Яковлевна. А Маша ляпнула:
- Там волк есть.
- В «Про семеро козлят», -
пояснила ленинградка.
- Ах, в «Про семеро»…
- Да, в «Про семеро»!
- Ну, в «Про семеро» коза имеется.
- Безусловно, имеется. Главная
роль.
- И у волка там главная, - опять
встряла Маша.
- Вы, Маша, болезненно
неравнодушны к волкам, - подметила Туева. - И всё же, коза - стержневее!
- Будто бы она в Большом театре
Жизель танцевала, - во время утренней зарядки у фонтана рассказывала Любовь
Яковлевна об упущенном Фелицией Кирилловной эпизоде. - Столько гонору!
- Чем мельче личность, тем больше
апломбу.
- Угу, далеко не Перельман, такая
от Нобелевской премии ни за коврижечку не откажется.
- Где уж ей! Жёлуди-то под ногами
роет, а на солнце не смотрит.
- Какие жёлуди?
- В переносном смысле. Помнишь
басню Крылова? Свинья жёлуди рыла, корни дуба подкапывала, дуб увядал, а
жёлуди-то на дубе росли, взаимосвязь чёткая! Нет дуба - нет желудей! Но
свинье-то невдомёк!
- Я не поняла, при чём тут солнце.
Извини, ты с солнца начала.
- Свинья!!! – полоумно воскликнула
Милиция. Фелиция Кирилловна прикрикнула на дочь, но та с восторгом указывала растопыренной
пятернёй на аллею. По песчаной дорожке грациозно шествовала небольшая чёрная
свинка, ведомая на позолоченной цепочке элегантной гражданочкой в шляпке с
вуалеткой. На свинке тем же макаром красовалась шляпка, хотя и без вуали, но с искусственным
цветком фиолетовой розы.
- Мини-пиги сейчас в моде, - со
знанием дела произнесла Маша. - У Перис Хилтон - свинья-красавица.
- Супруга доктора Иваняна, -
раздалось шушуканье в толпе. Фелиции Кирилловны невольно переглянулись, почувствовав
внутреннюю оплёванность.
На пути в палату физкультурниц догнал
работник кухни Коромыслов, императивно отвёл
Полупарневу в сторону. Прочие доньи вошли в комнату, и занялись кто чем возле
коек, но сами с нетерпением ожидали подругу, и когда Любовь Яковлевна
объявилась, то сразу поняли: вызнала окаянную весть.
- Виктор уезжает в Монголию, - голос
отверженной обиженно дрожал.
Ленинградская Фелиция Кирилловна
молвила:
- Всё равно, что на Луну.
- Вообразил себя потомком Чингисхана,
- развела обречённо руками Полупарнева. - И желает воссоединиться с исторической родиной.
- Вот и вся любовь! - осуждающе
вздохнула московская Фелиция Кирилловна.
- А давайте поставим крест на мужчинах?!
- горячо провозгласила Маша. И заговорщицы поддержали призыв.
- Отныне сплошь лечение! - твёрдо
пообещала Туева.
- Здоровье превыше всего! - регламентировала
Шуева.
- Пропади мужики пропадом! - поставила
точку Любовь Яковлевна.
Мир Милиции наполнился
убаюкивающей гармонией: днём жарко светило солнце, люди томно улыбались друг другу, тёплое море
приятно ласкало босые ножки, вечерний кефир настраивал на легкий сон, все
дружно ложились баиньки, и свет луны белым квадратом падал на линолеум в центре
комнаты. Милиция привычно укладывала руки поверх одеяла и следила за ползущим
по полу лунным отпечатком. В низу живота сильно свербило, но мама запрещала
избавляться от зуда, приходилось терпеть, а прочие шуршали пальцами под одеялом,
Милиция чуяла – чесались, но им законно, над ними нет мам, они ничьи, а она под
властью, за неё есть кому решать, где позволительно чесать, а где атата.
Лунные ночи выстроили систему мира
Милиции до завершённого совершенства. Счастье - режимное учреждение с чётким
расписанием, повторяющимся изо дня в день без изменений. Безмятежность,
бездумье, автоматизм, покой. И Милиция пребывала как раз в эпицентре блаженного
совершенства. Организм Милиции решил, благодать будет всегда, тик-так, тик-так,
жизнь – ништяк, но как-то поутру мама раздражённо приказала:
- Собираем вещи, в полдень поезд.
- Зачем? - опешила Милиция.
- Домой, - удивилась Фелиция
Кирилловна. Милиция с минуту повыпячивала глаза в пространство, наконец, мозг выдал
импульс: Москва, бабушка, и опять за любую оплошность запреты смотреть
телевизор, побои мухобойкой, многочасовые стояния в углу, дёрганье за уши. На
глаза Милиции навернулись слёзы. Но никто не учёл незаметных слезинок, за руку
схватили, повели. Резинка от трусов больно тёрла, в троллейбусе до Симферополя
на сандалету чемодан поставили, так и трюхала с чужим багажом на ступне,
пошевелить ногой боялась.
В купе их трое, четвёртое место
свободное, мама говорит, наверное, по дороге попутчик подсядет. Состав
тронулся, поплыл назад вокзал, а с ним уплывал и лунный смысл жизни Милиции.
Мать и Полупарнева принялись пить
домашнее вино, прикупили в дорогу полуторалитровую баклажку, а Милиции дали
бархатный персик с немножко подгнившим бочком. Милиция надкусила фрукт и яростно
швырнула о стенку купе. Вертанулась лицом в подушку и заскулила.
- Время полдника, - глянула на
часы Фелиция Кирилловна, - Привык ребёнок к графику.
- Да, - взгрустнулось и Любови
Яковлевне, - а потом моцион по парку…
- А затем ужин и кино.
Фемины и сами пребывали органами в
пансионате, хотя и обращали перспективные помыслы в далёкую Москву.
- Куприяша, наверное, пылесосит
комнаты, влажную уборку делает, ждёт не дождётся! – чмакнув винцо произнесла
Полупарнева, и внезапно скривилась ртом, шмыгнула носом. – Эх, а могло быть
иначе, сойдись я тогда с Мухаммедом…
- На третьем-то курсе?
- Где третий, там и диплом не за
горами. Где вот он сейчас?
- Мой в шкатулке хранится.
- Мухаммед! Дура я! Побоялась
мусульманства.
- Мне твой финн больше нравился.
- Я подозревала, ты неравнодушна к
Сеппо.
- Абсолютно индифферентна, как
человека уважала.
- Ничтожество!
- Ну, знаешь ли!
- Сеппо.
- А…
- Ой, Феля, зазря мы былое
теребим. Кранты, Куприян у меня до гроба.
- Всё лучше, чем ничего! – с
надрывом выдохнула Фелиция Кирилловна.
- Сочувствую тебе, подруженька. А
мой, честно говоря, не так плох, по большому счёту, золотой муж, куда бы я без
него, чёрта уж лукавить, повезло с супругом. Люблю зазнобу – не могу!
- Славный он у тебя, хоть я его
раньше не переваривала.
- И он тебя. Недопонимали вы друг
друга.
- Как начнёт глазом пиво
открывать, у меня аж оскомина!
- Он давно не пьющий. После первого
инфаркта завязал.
- Смотри-ка, домики… Какая
станция-то сейчас?
- Джанкой, вроде.
- Не забыть дыни купить, -
засуетилась Шуева. – Маме обещала сойти в Джанкое.
- Пару минут до стоянки, успеем по
рюмочке.
И матроны разлили виноградное вино
в чайные стаканы. Чокнулись подстаканниками, выпили.
Поезд дёрнулся, женщин колыхнуло,
долбануло в стенки, засмеялись, остановился.
- Кошелёк-то я не достала! –
хватилась Фелиция Кирилловна. Растолкала заснувшую дочь, мошну прятала в
подсумке на объёмистом теле Милиции.
Зазвучала песня Глории Гейнор «Я
буду жить», Фелиция Кирилловн заполошно зарылась в сумке, пел её мобильный, но
никак не могла найти телефон.
- Да где же проклятущий?! – и сразу
наткнулась. – Алё! Да, Шуева, она самая.
Кошелёк Фелиция Кирилловна
машинально сунула спустившейся дочери, а ту пассажиропотоком, направляющимся к
выходу, оттеснило в тамбур.
- Поймали?! Любань, гада
Театралова арестовали!
- Да что ты?!! А деньги-то что?
- Погоди, как раз тут про деньги...
Ага, ага… Ага!!! Сыскали деньги!
- Ой, радость-то какая, Феличка!
- Погоди, что вы говорите?
Безусловно. Безусловно. Безусловно. Да. Конечно. Конечно. Конечно. Да. Да. Да.
Нет. Нет, нет, нет. Да. Разумеется. Ну, да. Нет. Нееееет. Да. Йес. Спасибо вам
огромное! Грандиозное человеческое, от всей души! Благодарю! Низкий поклон!
- Девочки!!! – в проёме купе
возникла Роза. Подруги не сразу признали бывшую попутчицу, позабыли про неё, вообще
не ожидали встречи на жизненном пути, да и изменилась изрядно: губа разбита,
под глазом фиолетовая припухлость, волосы растрёпаны, одежда в крайнем
беспорядке.
- Какими, москвички, судьбами?
- Домой едем, - произнесла Фелиция
Кирилловна.
- С курорта, - дополнила Любовь
Яковлевна.
- А мне вот билет как раз к вам в
купе выдали.
- Из Севастополя?
- Поехала третьего дня назад в
Москву, да сошла на минутку в Джанкое дыню купить…
- И?!!
- Ы! Зря вы на станцию дочь одну
отпустили!
Фелиция Кирилловна глядь туда-сюда,
пошелохала одеялки на полках, похлопала по матрасам.
- Милиция!
Швыранулась по проходу к тамбуру,
но толпа возвращалась восвояси, и каждый нёс дыню, а то и две, а то и авоську с
дынями, и грецкие орехи корзинами, и всякий оказывал сопротивление взбесившейся
тётке. Заскакали с костистым перестуком по проходу орехи, увальнем покатилась
дыня, кто-то споткнулся, упал и раздавил бахчевый в кашу, встал, и упал наново,
кто-то дублем поскользнулся, запахло сладким дынным ароматом, поднялся гвалт. Гомон
покрывали истошные вопли Шуевой:
- Милиция! Милиция!!
Милиииицииияяяяаааа!!!
А поверх колоколом прогремел
мужской бас:
- Не милиция, а полиция.
Милицию вытолкали на платформу, ослепительную
от солнца, жаркую, душную. Окружили галдящие торговцы дынями и грецкими
орехами: косматые старухи в цветастых отрепьях, прокопчённые жилистые мужички от
мала до велика с чёрными от орехового сока руками. И все тыкали в Милицию
авоськами, кульками, туесами с орехами и дынями, дёргали за одежду, локти, кричали,
стараясь перекричать друг дружку. Милицию охватило праздничное настроение. Захотелось
заорать от радости, да в пляс пуститься. Не успела, выдернул из толпы чуток в
сторону смуглый черноглазый парень. Без рубахи, в одних портах, коричневокожий,
поджарый, с тугими прожилками, уходящими клином в пах. Как грецкий орех, авоськой
с костянками и торкал Милицию в пухлые груди.
Звали торговца Цыно. Заговорил торопко,
отчасти по-русски, а доподлинно непонятно, дико сверкая ночными глазами, на
кошелёк показывал. Милиция заворожённо взяла авоську, и отдала кошелёк. Цыно заглянул
в сердцевину, ощерился поломанными об орехи зубами, восторженно вопросил, может,
мешок орехов надо, у него тут, в персиковых кустах огроменный притырен. И
метнулся в персиковые заросли.
Милиция околдовано зашагала следом.
Неведомый духмяный запах здорового мужского пота одурманил, голова закружилось,
ноженьки ослабли. В опьянённой пелене прежняя
жизнь поблекла: и мать, и бабушка, и Москва, и Алупка, и сама Милиция.
Существовал только волшебный чад мужчины, проникающий сквозь ноздри, уши,
глаза, рот и кожу в голову, позвоночник и коленки. В междуножье внедрилась
тетива с крючком, впившимся изнутри живота, другой конец тянулся к ореховому
цыгану, и хотелось тугую жилистую тетиву сократить впритык, и слепиться
намертво. Клейкое липкое выделилось на трусы, жаждалось скинуть исподнее, раскорячиться,
вывернуться наизнанку, вожделенного мужчину подальше запихать в себя, и стонать
сквозь стиснутые зубы, а потом орать в полный раскрыв горла, и умереть
счастливой.
В прохладе персиковых зарослей
Цыно хватал горстями из мешка гремучие орехи и пересыпал в котомку. Милиция
взошла в тенистые чертоги, рассупонила пуговицы спереди сарафана, бёдрами трусы
низвергла. Сопревшие груди вывалились, словно дыни на продажу, откровенно и
напористо. Цыно оторопел, выронил орехи и застыл с ракрыленными руками.
Милиция, с шумом раздувая ноздри, тараном двинулась на парня, цапнула пятернёй
за штаны в паху. Цыно утробно икнул и сомлел, будто на верхнем полке в бане,
бисеринами влаги покрылся, дрожащими чёрными руками потянулся к белым с
голубыми прожилками и рыжими сосцами грудям пассажирки.
Кусты распахнулись, ворвалось
солнце. Разъярённая молодая цыганка заголосила визгливо на чингенском диалекте.
Цыно прыснул вон. Милиция остолбенела под впечатлением эпохального свидания. Цыганка
впилась когтисто сопернице в ядра, дёрнула пребольно за волосы. Милиция
отмахнулась авоськой с орехами, и устремилась за возлюбленным, запихивая на
ходу оцарапанные округлости под сарафан.
Незнакомая улица с выбеленными
хатками и палисадниками плавилась зноем. Вдали брезжила бегущая фигурка.
Милиция угадала Цыно, имени которого она, впрочем, не ведала. Тоской охватило
девичью душу, почуявшую: именно в данное мгновенье происходит безвозвратная потеря
единственно близкого и нужного человека. Милиция рысанула вдогонку, столь
одержимо, точно позади взорвалась граната.
Оступилась, споткнувшись о
внезапно выскочившую рыжую кошку, возможно, кота, впопыхах не различила
анатомических особенностей, и срезалась в сточную канаву, тянущуюся между
дорогой и домами, поросшую кое-где бурьяном, кое-где кустарником, с перекидными
мостками напротив калиток. При падении долбанулась виском о булыжник, в
результате утратила сознание.
Очнулась от ритмичных
повторяющихся пиханий в ягодицы. Лежит плашмя.
Платье закинуто на поясницу, призывно торчит оголённый зад.
Окрестная мальчишня толклась
вокруг, наиболее ушлые пытались пристроиться по-взрослому к доступной промежности.
Милиция закряхтела, приподнялась, шугая несовершеннолетних. Выползла из канавы,
увидала рычажную питьевую колонку, умылась под струёй, ополоснула подмышки,
наплескала пригоршнями свежести под платье, распрямилась, пригладила волосы,
заулыбалась.
Вертанула авоськой с орехами в
пространстве во весь мах плечевого сустава, побежала, отчаянно захотелось
взлететь над городишком, глянуть сверху, где, в каких переулках мечется в
панике, вспугнутый злой силой любимый. Шаг Милиции становился шире, а прыжки выше,
орехи посыпались веером в прореху, поскакали по пыльной дороге. Сетка с остатком
орехов вырвалась, улетела в космос. Милиция мало-мальски не воспарила, но окликнул
тонюсенький детский голосок, и галопирующая остепенилась.
Крошечный чумазый мальчуган на
кривых ножках, с вздутым животом подкатился, втянул шмыгом зелёную соплю, заканючил:
«Покажи, все ребята видели, а я опоздааааааааааал», и крохотку не заплакал, но
добрая Милиция погладила дошколёнка по
двойной вихрастой маковке, и дружелюбно задрала подол. Мальчуган нагнулся,
Милиция расшагнулась пошире, мальчуган выкатил в ужасе глаза, закричал от
страха, и опрометью помчался кыш по улице.
Свечерело, в домах зажелтели окна,
улица погрузилась в непроглядную черноту, небо замерцало блескучими, как
цыганское монисто, звёздами. Яркая стразина маячила на печной трубе, Милиции стекляшка
показалась знакомой, точно где-то виделись, наверное, в Алупке. Присматриваясь
к звезде, Милиция узрела под крышей светящееся окошко, а в окошке профиль Цыно.
Звезда указала путь к возлюбленному. Цыно выглянул наружу, повертел кудрями
туда-сюда, и захлопнул ставенки.
Милиция перелезла через дощатый забор
в сад дома милого. Обрушились подгнившие
штакетины, очирябала ржавым гвоздём
коленку. Послышались встревоженные голоса, пробежала на четвереньках к хлеву, забралась
в клеть к уютно похрюкивающей свиноматке. Свинья возлежала барыней, громоздкий живот
облепили премилые поросята. Пятнистый завизжал обеспокоенно, Милиция взяла малютку
нежно на руки, присела на солому, машинально выпростала титьку и дала малышу
сосать. Дверь хлева отворилась, на пороге обрисовалась женская тень. С минуту повглядывавшись
в темноту, поприслушивавшись, тень каркнула матом, и депортировалась, не
приметив незваную кормилицу.
Милиция хотела вернуть дитя матери,
да поросёнок накрепко прикрепился к соску. Прижимая свинячьего младенца,
Милиция закарабкалась по приставной деревянной лестнице выше. На шестках дремали
куры, проснулись, крыльями захлопали, закудахтали, а петух закукарекал. Милиция
забилась в угол, курятник притих, а по лестнице кто-то лез. Туп-туп… тихо…
туп-туп! Милиция зажмурилась, но сквозь ресницы подсматривала, и увидела желанные
лохматые завитки.
- Я тут! – позвала радостно.
Сердце забилось попкорном в автомате. Цыно торопко забрался наверх.
- Гаманок, - протянул Милиции
кошелёк с деньгами. – Цыно не вор.
Милиция запихнула небрежно кошелёк
в карман сарафана, жадно притянула Цыно, навалила животом на живот. Удушливо задышала
в близкое лицо. Блеснули в темноте щербатые зубы цыгана, глаза замерцали диким
отблеском звёзд. Ртом объял девственные губы лежащей, взвизгнувшего порося отпихнул, пятернями
вцепился в молочные железы, замял их безжалостно.
И больно Милиции, и страшно, и
сладостно, и хотелось, чтобы происходящее продолжалось вечно. Закричал предсмертно
придавленный поросёнок, притих убитый. Куры забились в угол, нахохлились,
втянув головы в перья, только петух беспокойно причитал, вытягивая шею.
- Цыно! – раздалось гневное бабье со
двора. – Цыно!!!
Цыно соскочил с Милиции, подтолкнул
любовницу к слуховому оконцу, на крышу под зад объёмистый выдавил.
Цыганка поднялась по лестнице в
курятник, загорланила. Цыно нашарил мёртвого поросёнка, прискорбно показал
жене. С тельцем свинёнка спустился в хлев. Милиция с крыши видела, как переругиваясь
прошествовала пара к дому. Цыно у порога обернулся. Скрылись внутри, заперев на
гремучие засовы дверь. А вскоре и электричество погасло в доме.
Милиция мостилась на черепице, отрешённо
взирая на луну. Лик совокупившейся выражал довольство и покой, улыбка
блаженства расползалась по щекам. Неземной красотой лучились черты, но никто из
людей не видел этой красоты. Оплодотворённая испытывала негу, разливающуюся
внутри живота, где в неведомых глубинах зарождалась новая жизнь. Милиция безотчётно
осознавала, что отныне не одинока в огромном мире, любимый стал частью тела, и
надо беречь внутренний бесценный дар, который будет зреть, а потом явится миру
чудом, как тот поросёночек, кусавший сегодня сосок. Милиция ощущала родство с
давешней свиноматкой.
Луна разгорелась ярче и поползла
из черноты на город, загудела локомотивом, застучала по рельсам невидимыми
вагонами. В ярком свете прожектора Милиция увидела на привокзальной площади под
фонарём потерянную мать, вскочила, шагнула в черноту, и вмиг очутилась на платформе,
но не исключено, что бродила по городу длительнее, поскольку поверх сарафана
оказалась облачена в кримпленовый мужской пиджак ядовито-бирюзового цвета.
Фелиция Кирилловна стояла на коленях, рыдала и ела землю с клумбы, вырывая бархатцы
и отбрасывая их, как сорняки в сторону. Милиция приблизилась к родительнице, коленопреклонилась
рядом и за компанию стала жевать почву. Так требовалось, Милиция веровала.
Меж подвядшего тагетиса натужно ползла
крылатая муравьиная царица с матовым яйцом на спине. Фелиция Кирилловна
замахнулась прихлопнуть, но Милиция пресекла жест.
Фелиция Кирилловна потрясённо опознала
дочь, заплевалась от эйфории землёй, скукожилась жалостливо лицом, прильнула в
обхват к кровинушке. Милиция бережно обняла мать, и воссоединившиеся родственницы
заплакали.
Кассирша, украшенная диадемой из
скорлупок грецкого ореха, выдала отставшим билеты на проходящий пассажирский поезд.
Не в купе, плацкарт, но для держащихся крепко ладонь в ладонь единокровниц
дискомфорт не являлся важным: и в тамбуре бы поехали, лишь бы тандемом.
Проводником оказался весьма
печальный индивид, махонького росточку, но с огромной рыжей бородой. Оранжевый
проводил пассажирок к полкам, принёс чай и, узнав о недавнем драматическом
воссоединении, поведал, и у него сын сбёг в день пятнадцатилетия, мопед не
подарили, осерчал, и вот с тех пор где-то шастает. Шуева от усталости слабо
реагировала на чужую беду, водила ложкой в стакане и с райской улыбкой
поглядывала на Милицию, а та обнадёживающе уверила железнодорожного служителя:
- Найдётся!
- Пятнадцать лет миновало, –
покачал уныло головой в форменной проводницкой фуражке бородач, - Пятнадцать
плюс пятнадцать – тридцать почитай ему… Ванечке-то моему, любимому. Ивану
Ивановичу, я сам Иван Иваныч.
- А вот увидите, отыщется! Раз, и
объявится!
Дверь из тамбура возле титана
отлетела, и в проход вынесся полоумный рыжеватый мужичишка.
- Ваня! Сынок!
- Батя! Отец!
Но следом в дверь ворвался
полицейский, и рыжеватый ломанул мимо папаши далее по проходу, устеленному истоптанной
половичковой дорожкой.
- Вор?!! – осердился проводник. –
Прокляну!!!
- Я не вор!!! – донеслось
издалече. – Шулер карточный, папа!
И погоня исчезла. Проводник осел
на край сидения, посидел молча с расширенными глазами, медленно поднялся и роботом
прошагал в подсобное купе.
Милиция подпихнула матушку на
верхнюю полку, уложила ладони под щёчку, чмокнула в лобик, подоткнула заботливо
одеяло, просюсюкала: «Закрывай глазки…», а сама воссела у окна, засмотревшись на
собственное отражение в мутном стекле на фоне тёмного пейзажа, с
проскакивающими иногда близко высветленными столбами.
Две разные Милиции возвращались в
Москву, одна вне вагона, другая внутри. Два человека мигрировали из Джанкоя: снаружи
мать, внутри… хомяк! Вдруг предположила Милиция, но немедленно сердцем отмела нелепую
мысль, нет, кто-то более значимый, кого извлечёт она из бесконечности, и отдаст
в бесконечность, кому будет истово поклоняться до конца дней.
- Как тебя зовут? – обратилась
Милиция к проснувшемуся мальчику на нижней полке напротив. Тот потёр сонные
глазки, зевнул и пролепетал:
- Хочу пи-пи.
Милиция подумала, покачала
головой.
- Нет, дурное имя, назову его просто
– Джанкой.
Август, 2013, г. Москва
Маргарита Шарапова ©
